В Екатеринбурге в конференц-зале Храма-на-Крови прошла творческая встреча с поэтом из Донецка, публицистом, общественным деятелем Анной Ревякиной, которая читала уральцам свои стихи и говорила о…
...пророчестве старца
Недалеко от Донецка есть небольшой, родной для меня город Докучаевск – с ним многое связано, там похоронен мой папа. В Докучаевске есть Свято-Владимирский храм, первый и единственный настоятель которого – протоиерей Никита Панасюк. С ним меня связывает давняя дружба. Так вот, давным-давно, боюсь ошибиться, но, кажется, в конце 90-х, произошла такая история. Отцу Никите поступило очень заманчивое предложение, из тех, что бывает лишь в раз жизни, – ему предложили уехать из Докучаевска служить в Россию. Заверили: и храм хороший, и жилплощадь будет, словом, всё сложится. Отец Никита, посоветовавшись с матушкой, решил принять это предложение. После чего поехал за благословением к старцу Зосиме (схиархимандрит Зосима, в миру Иван Алексеевич Сокур (1944–2002), почитается верующими как старец и прозорливец. – Ред.). Но старец благословения не дал, а увидев, что отец Никита расстроился и сник, сказал фразу, ставшую пророческой: «Ты ещё послужишь в России!» И вот с 30 сентября все наши священники служат в России.
...житие вместо жизни
Фильм «Рождество в Донецке» (режиссёр Константин Зайцев, продюсер Анна Ревякина. – Ред.) снимался в рождественские дни в Донецке, где в храме Рождества Пресвятой Богородицы служит священник Дмитрий Трибушной, и в Торезе – городе в Горловском районе, куда отец Дмитрий вывез свою семью. В Торезе ситуация поспокойнее. Дело в том, что в Донецке батюшка живёт в неотапливаемой квартире, кроме того, там на протяжении уже многих месяцев очень сложная ситуация с водой – она подаётся раз в три дня на несколько часов, я уже не говорю про постоянные обстрелы. Знаете, есть такое понятие «русская рулетка», а у нас появилось своё – «донецкая рулетка»… В фильме отец Дмитрий говорит, что в городе нет безопасных мест, но есть одно место, где можно укрыться, – это Бог.
До 2014 года у нас была просто жизнь. А после, надеюсь это видно по фильму, началось житие.Многие дончане говорят, что у нас в городе, помимо армейского, существует некое поэтическое ПВО – щит, который выстраивается из стихотворений и молитв.
...городе До
Донецк – один из самых чистых городов, это отмечают и люди, которые сейчас приезжают туда из разных регионов России. Как известно, чисто не там, где убирают (хотя наши коммунальщики очень хорошо работают), а там, где не мусорят. До 2014 года не все это понимали, а в 2014-м произошло переосмысление – мы стали воспринимать свой город не просто как пространство, а как живое существо. И нам стало страшно бросить какой-то мусор в родном для нас городе, даже курящие люди обязательно несли окурок в урну. У нас проснулась невероятная любовь к городу, наверное, такую любовь мы можем испытывать к родственникам, когда они заболевают. Согласитесь, мы, любя родных людей, часто воспринимаем их присутствие в нашей жизни как данность. Но стоит им тяжело заболеть, как у нас просыпается совершенно особое чувство. Вот такая любовь к городу была явлена дончанам в 2014 году, и мы её испытываем до сих пор.
В одном из текстов, который я написала в феврале 2022 года, есть такие слова: «Мой город девятую зиму облит бензином и ждёт: подпалят его или подожгут». Ожидание, внутренний пожар...
Для меня самая естественная рифма к «Донецк» – «отец». Кроме того, у Донецка есть литературное имя, мы все называем его «город До». Когда-то я написала четверостишие:
Пусть живёт мой город,
не страшась свинца,
пусть играют дети, и ветер
колышет простыни,
а иначе придётся нам
вписывать в паспорта
вместо Города До
мучительный Город После.
«До» – это не только первая нота, но и мера времени.
...надежде
Мы очень часто говорим, о том, что у наших детей украли детство. А ведь это не так страшно, когда крадут детство, потому что у ребёнка есть перспектива – он вырастет и будет жить долгую жизнь. Я верю, что Господь за поруганное, украденное детство даёт больше света во взрослой жизни. Самое страшное – это вырванное и поруганное стариковье. Человек прожил долгую жизнь, вырастил детей, думает о простых, приносящих удовольствие мелочах вроде дачки, а тут в его дом приходит война. И мне страшно, когда я общаюсь с пожилыми людьми. Например, моя мама говорит, что ей жалко детей, внуков, мол, я-то уже пожила… А я понимаю, что мне её жалко. Всю жизнь она трудилась, билась, как рыба об лёд, ей всё время нужно было что-то преодолевать, нужно было детей поднимать, и вдруг… Девять донбасских лет.
Это всё были очень разные годы. И годы большой надежды, и годы глухого застоя, когда информационное пространство, в том числе российское, было очень странным. Очень много говорили о минских соглашениях… Безусловно, вера, в то, что мы обязательно будем, как сказал батюшка Зосима, служить в России, жить в России, была в каждом дончанине. Но люди не понимали, когда это будет. Наши старики порой говорили: «Мы, наверное, не доживём». И одно из моих стихотворений, написанное в 2017 году, как раз про это, про то, как мы смотрели телевизор и не понимали, что будет дальше.
Наши степи гуманитарные,
наши улицы вне закона.
Выходи, поиграем в Нарнию,
выходи, поиграем в зону.
Потанцуем, пройдёмся под руку,
сумасшедшие – божевильные.
Нам и врозь не бывает холодно,
в рукавах у нас связь мобильная.
Март – разлапистый, разухабистый,
раздражённый и разрежённый.
Мне с тобой бы бродить до старости
в нашем марте вооружённом.
Мне с тобою играть бы в крестики,
нет, не в крестики, лучше – в нолики.
Мне бы малость твоей чудесности,
мне бы крайность твоей риторики.
Наши степи никем не признаны,
наши улицы артобстреляны.
Нас дурачат из телевизора:
то мы разные, то мы целые,
то мы красные, то мы белые.
...тех, кто держит небо
К артобстрелу невозможно привыкнуть, он вызывает какое-то запредельное чувство – вроде бы головой ты не боишься, а организм боится. В сложном, в том числе с точки зрения обстрелов, 2017 году я написала один из важных для моей мамы текстов. Хотя это тоже страшно, не должно быть у мамы таких любимых стихов, но тем не менее. Моя мама искренне верит, что она держит небо над Донецком, – такой она человек. И вообще, многие дончане говорят, что у нас в городе, помимо армейского, существует некое поэтическое ПВО – щит, который выстраивается из стихотворений и молитв.
А в Донецке снова гудит земля,
словно в худшие времена,
только мама считает,
что худшее впереди.
Дом – четыре стены, но одна стена
говорит: «Беги!»
Моя мама устала бояться
и устала вот так стоять,
словно вкопанная в беду.
Если вспять пространство и время вспять,
то не смей подходить к окну.
Это зарево сызнова – не заря,
это зарево – зуб за зуб.
Моя мама, ни слова не говоря,
унимает дрожь, усмиряет зуд.
Ей давно не страшно, она кремень,
серый памятник площадной.
Мама точно знает, она – мишень.
Или кто-то из нас c тобой.
...осколочном ритме
«Великий Блокпост», антология донбасской поэзии 2014–2022 годов, – большая книга, объединившая 45 авторов. Я всю жизнь мечтала сделать крутую, классно изданную, потрясающе свёрстанную, невероятную по поэтическому уровню книгу, которая вся будет про Донецк. Можно сказать, что мне удалось выполнить объединяющую миссию.
Продюссирование фильмов, преподавание, общественная деятельность… Я много чем занимаюсь. При этом понимаю, что краду у себя свои стихи, потому что, если бы я всем этим не занималось, их было бы много больше И у меня была бы не одна поэма «Шахтёрская дочь», а как минимум десять крупных поэтических форм. Но я осознаю, что периодически быть локомотивом тоже очень важно.
Военная поэзия рождается в условиях заходящегося сердца, поэтому она у меня получается рваной, осколочной, заходящейся по ритму. А вообще, «Великий Блокпост» – книга про свет, про смирение, про хроникёрство. Авторы антологии никогда не называют себя жертвами. Скажем, Алиса Фёдорова – обратите внимание на этого поэта – прямо говорит: «Мы не жертвы, мы – хроникёры». Если не летописцы... С одной стороны, моя душа радуется за то, что сейчас мы присутствуем при циклическом взрыве российской поэзии, но, с другой, цена, которую мы платим за этот взрыв, невероятно высока.
