Да, я тиран! Николай Коляда о священных чудовищах, сладких слезах и Родине

«Всё учение Станиславского заключается в следующем: есть живой театр, а есть неживой театр. И театр – это прежде всего развлечение. Когда я это говорю, у всех глаза на лоб: «Как можно?!» – говорит директор и художественный руководитель «Коляда-театра» Николай Коляда.

«Коляда– Театр», 1 августа. Иудин день, так его здесь называют, поскольку коллектив встречается после отпусков, все обнимаются, целуются. Сбор труппы, обсуждение рабочих вопросов, традиционный субботник. 2 августа – первые спектакли нового театрального сезона.

Играй, ради Бога!

Рада Боженко, «АиФ-Урал»: Николай Владимирович, вы взяли в труппу несколько молодых актёров. Производственная необходимость или желание поддержать выпускников нашего Театрального института?

Николай Коляда: Производственная необходимость. В августе мы играем 64 спектакля на двух сценах, играем не потому, что мне так хочется, я их «наставил»: все билеты проданы, есть спрос, есть и предложение. И, потом, когда одни и те же актёры выходят на сцену, у них что-то притупляется, да и публике поднадоедает. В театре говорят, что ничто так не подстёгивает, не дисциплинирует артистов, как наличие второго состава. Когда он есть, сразу все взъерепениваются, приходят с выученным текстом, иначе относятся к тому, что происходит, к режиссёру… Так устроены артисты – это священные чудовища, потные мохнатые зверьки, которых я и люблю, и боюсь. Артист – это не профессия, это диагноз. Они больные люди! Больные, понятно, по-хорошему. Им каждый вечер надо выйти на сцену, попридуриваться, поплясать, и чем больше ты эту возможность даешь, тем больше им хочется. Весь белый свет ненавидят работу, а эти всё время – тук-тук-тук в дверь: «А можно я эту роль сыграю?» Да играй, ради Бога!

Я люблю, когда артисты работают. Мне кажется, они должны выходить на сцену пять раз, с понедельника по пятницу, и ещё по два раза в субботу и воскресенье. Маленькие роли, большие роли, сказки, классика, современная уральская драма – всё, что угодно, но играть они должны много. Они тогда перестают «дружить» против кого-то, в том числе против главного режиссёра, они устают, им некогда, они идут домой, валятся спать, а утром – на репетицию. Когда они заняты – очень хорошо, а когда не заняты, сидят в гримёрке, покуривают и думают, против кого бы письмо подмётное написать и кто виноват.

Это в любом театре! Что такое кабинет заведующего литературной частью раньше? Место, где встречались авторы: они приносили новые пьесы, вместе с завлитом правили тексты. Там кипела творческая жизнь. А завлит? Я вспоминаю Дину Шварц, завлита Театра имени Товстоногова: когда я был совсем молодой, она мне открыточки присылала – великая помощница Товстоногова! А сейчас кабинет завлита – это прокуренная комната, где лежат пожелтевшие пьесы (никому это уже не надо, поскольку всё в электронном виде), и там сидит завлит, которая собирает все сплетни. К ней приходят артисты и с ней «дружат»: «Этот говно, и этот говно…» И театр делится.

Словом, чем больше у актёров работы, тем лучше. Я своим уже сказал, что в августе запускаю три спектакля: «Калигулу», детскую сказку «Пузырь, соломинка и лапоть» и «Детство» – инсценировка Горького. В сентябре ещё будет комедия, сейчас её переводят с французского… Хотя не буду пока ничего говорить, вдруг ничего не получится.

– А распределение ролей – это бурный процесс?

– У меня, как, впрочем, и в других театрах, как видит режиссёр, так и будет. Я вот сейчас объявил, кто что будет играть в трёх новых спектаклях, и все получили роли, а то и по две. Но я знаю, что в других театрах, скажем, московских, актёр подходит к доске приказов, смотрит новое распределение ролей, не видит свою фамилию и говорит: «Слава Богу!» Потому что у них корпоративы, сериалы, в которых они милиционеров, бандитов играют… У них деньги в другом банке. А театр для них – раз в месяц выходить в массовке, получать зарплату, как бы числиться социально защищённым, больничный лист получать, пенсию в будущем.

Чокнутая, что ли?

– С загруженностью понятно. А как вы относитесь к известному выражению о том, что «художник должен быть голодным»?

– Чтобы не мясо и красную икру кушать, а картошку на ночь и потом запором мучиться? Артисты, знаете, как говорят? «Мы артисты – наше место в буфете». А если серьёзно, конечно, хочется, чтобы они хорошо кушали, одевались в хорошую одежду, потому что они молодые. Я своим, по-моему, плачу достойную зарплату.

Театру 18 лет (4 декабря 2001 года я его «на бумаге» образовал), полтора года не было ни помещения, ни труппы, потом появился подвал на Ленина, 69, было 15 человек народу – начали работать. Сейчас мы открыли уже 16-й театральный сезон. И всё это время театр существует без поддержки государства, за исключением того, что мы не платим аренду за наше сегодняшнее помещение. Но за электричество, отопление, за всё содержание этого помещения плачу я. Плюс зарплата, поездки, гастроли (если нас не зовут на полный пансион)… Нам только на билетах, без всяких меценатов (а их у театра и нет), надо зарабатывать 1,5–1,8 млн в месяц, чтобы жить. Это большая сумма. Но если ты зарабатываешь делом, которым тебе нравится заниматься, это же здорово!

В пятницу едешь в машине, слушаешь радио, все диджеи: «Наконец-то пятница!!! Впереди выходные!» Всегда думаю: как же надо ненавидеть свою работу, чтобы дождаться пятницы, вечером нафигачиться что есть силы, в субботу ещё пить, в воскресенье «отходить», а в понедельник «опять плестись на эту работу». Если бы у меня артист с облегчение вытер пот, мол, слава Богу, что меня нет в новом распределении ролей, я буду свободен…

– Вы бы с ним распрощались?

– Конечно, распрощался бы. Наташа Цыганкова (актриса «Коляда-театра». – Ред.) три месяца назад родила, пришла с ребёнком на сбор труппы: «Мы вышли работать, мы хотим работать». Я же не могу ей сказать: «Чокнулась, что ли?» Что я могу с ними сделать? Ничего. Они у меня вот такие.

Другой нерв

– Отсутствие меценатов – это ваша принципиальная позиция?

– Не предлагают. Наверное, у моего театра дурная репутация среди меценатов. Они ведь так или иначе любят показать своих женщин в бриллиантах, красивых платьях. А где их можно показать? Наверное, в Оперном театре, в филармонии, на Нетребко сходить, где билет 49 тысяч стоит. А в «Коляда-театре» не ярмарка тщеславия, сюда приходят на спектакль – он здесь главное, а не бриллианты.

Нет, я писал поначалу письма, просил, но когда понял, что никто не даст ни копейки, то решил: зачем я буду ходить и что-то выпрашивать? Ладно, как-нибудь уж сам. Хотя сложно. Немыслимо сложно. Почти 70 человек коллектив, и всех я пою, кормлю, вывожу на гастроли (в том числе за границу), покупаю им квартиры, обо всех беспокоюсь: если ребёнка надо в детский сад устроить или в какую-нибудь школу искусств, сажусь на телефон, занимаюсь этим.

– С вашего «благословения» в стране начали открываться частные театры. Есть основания полагать, что их ждёт долгая и успешная жизнь?

– Многим кажется, что это легко. А что, Коляда вон сколько народу собрал, играет спектакли, а мы что, не можем? Дай Бог им удачи, искренне желаю, чтобы они выдержали все испытания, удержались. Всегда готов поддержать. Скажем, благодаря моим ученикам, моим друзьям – действительно талантливым людям – открылись Центры современной драматургии в Омске, Астрахани, Уфе, других городах. Они ко мне обращаются, и я подробно рассказываю, как надо всё это дело грамотно юридически оформить, к кому из чиновников обратиться, как деньги зарабатывать, как привлечь рекламу, как заинтересовать публику, то, другое, третье… Опыт же большой, 18 лет этим занимаюсь. Дай Бог, повторюсь, всё у них будет хорошо. Главное – терпеть и не унывать.

– А в чём конкурентоспособность частных театров перед академическими глыбами?

– Наверное, в том, что у нас другой – поживее – театральный язык. Театральные глыбы как-то иначе работают. Какое тысячелетие на дворе, оглянитесь! Им кажется, что они современные, они музыку современную включают, и артисты у них молодые «пляшут»… Но нерв «на улице» совсем другой, а они его не чувствуют.

Моя публика знает, что, придя в наш театр, они сначала будут очень долго смеяться, а потом будут плакать. И они за это платят деньги. Я знаю психологию людей: сначала смеши, смеши, смеши, а потом уколи их в сердце так, чтобы они запомнили и заплакали. По завету классика – над чем смеялись? Над собой смеялись. Вот спектакль «Баба Шанель» – хоть каждый день ставь, битком народу будет: в первом действии все ржут без удержу. А во втором все сидят и думают: Господи, так ведь и мы такими стариками и старухами станем, и мы будем такими же глупыми, наивными, будем хотеть любви, внимания. А потом они слышат русские песни и вдруг вспоминают, как были маленькими, как ездили к бабушке в деревню… Что называется, давно ли жопу соломой подтирали. Когда звучит песня Заволокина «Твоё тепло, моё тепло, вот и не холодно. Пусть льётся свет из детских лет, пусть будет молодо», весь зал вытирает слёзы. Все вдруг вспоминают, что мы русские люди. Мы же на чём выросли? На «чернозёме»: Пушкин, Толстой, Чехов, Достоевский, Шолохов… Мы все выросли на этом, это всё сидит в подкорке каждого человека, корни все наши в этом. Нигде такого великого богатства нет! Меня часто спрашивают: «Что ты читаешь?» Да ничего не читаю! Чехова и Толстова перечитываю, у них всё написано.

Порвите мне душу? Нет!

– Вам, к гадалке не ходи, поступали заманчивые предложения. Но вы работаете здесь, в Екатеринбурге.

– Я мог бы и в Америке остаться, мне там много лет назад даже предлагали фиктивный брак. Потом почти два года я жил в Германии и вполне мог бы зацепиться там или, например, переехать в Москву и тусоваться вместе со всеми. Но Господь Бог мне сказал, мол, останься здесь и докажи, что ты чего-то стоишь не благодаря тусовке, не благодаря тому, что благополучно живешь за границей. Докажи, что ты не верблюд, а писатель, драматург, режиссёр. Не кому-то докажи (что мне кому-то доказывать, кто все эти люди?), а самому себе. Сделай настоящий живой театр, такой, как ты любишь.

Вот мы с вами говорили о спонсорах… Наверное, кто-то бы и дал три копейки, но потом за них пришлось бы так «отчитываться» по всем каналам, во всех интервью, так бы пришлось лизать, что не дай Бог. Здесь мне трудно, иногда до слёз тяжело, но я ни от кого не завишу. Я счастливый человек.

Что бы там критики ни говорили, есть одно мерило – публика. Люди голосуют ногами и рублём, они либо ходят в театр, либо не ходят. Хочешь или не хочешь, но всё учение Станиславского заключается в следующем: есть живой театр, а есть неживой театр. И театр – это прежде всего развлечение. Когда я это говорю, у всех глаза на лоб: «Как можно?!» А зачем люди в театр приходят? «Порвите мне душу»? Нет! Сидели они в офисе целый день, а вечером захотели отдохнуть, развлечься, отвлечься, по-другому мир увидеть, похохотать. Ничего плохого в этом нет, пусть люди отдыхают, жизнь такая тяжелая. Но ты найди того «комарика», который в сердце бы кольнул и в душе бы что-то затрепетало. А не так, чтобы только ржака-ржака-ржака.

Помню, лет пятнадцать назад мы с Ахеджаковой репетировали, я ей говорю: «Лия, не надо вот этого делать, а то публика будет смеяться». Она повернулась, посмотрела на меня: «Коля, а что плохого в том, что люди смеются?» Для меня это был шок. Подумал: а действительно, что плохого? Люди заплатили деньги за билет, а мы, нет, будем их по башке бить: про Сталина, про Ленина, про то, что в говне живёшь… Бить и бить, чтобы они вышли из театра с чувством «да, жизнь моя говно»? Зачем? Нужно развлечь и поселить в душе какую-то надежду, чтобы человек если и поплакал над своей жизнью, то не горькими, а сладкими слезами.

Крестьянский сын

– Не так давно вы в социальной сети сопроводили свою фотографию стихами Романа Тягунова: «Будь счастлив, что живешь в глуши…» Так и не стали горожанином в душе?

– Я стал горожанином в пятнадцать лет, когда приехал сюда в 1973 году, но я всё-таки крестьянский сын, как был им, так и остаюсь. Я умею деньги считать, хитрить, скобарить. Остались во мне житейская хитрость и мудрость, способность видеть далеко-далеко. Всю жизнь ведь родители экономили-экономили.

Мои папа и мама, царствие им небесное, великие люди. Абсолютно неграмотные, но такой необъятной души, столько они мне дали! Помню, приедешь в Преснегорьковку, жалуешься, мол, меня критики ругают, этот предал, а этот плохой и так далее. Мама сидит, вяжет носок, слушает, а потом говорит: «А знаешь, сынок, хороших людей на белом свете всё равно больше». Думаешь: Господи, бедное, голодное детство, всё время босиком, в грязи, ничего не было, детей поднимала, маленькую дочку похоронила – могла бы озлобиться, а она всю жизнь прожила с верой в людей, в то, что хороших на белом свете больше. И сразу понимаешь: и что я ною? Ну написал там какой-то критик гадость – тьфу!

– С театральными критиками понятно. А когда в Екатеринбург приезжает «критик» (сейчас это тренд) и тычет в нас… ладно, указывает на несовершенства, вас это задевает? Или тоже «тьфу» на них?

– Абсолютно! Пускай они пишут всё, что хотят, только не надо нам командовать. «Город храбрых», мы тут сами разберёмся. И я терпеть не могу, когда приезжают из-за границы и начинают указывать, где и что плохо. Я и без вас это знаю, но когда я об этом говорю – одно, когда вы – совсем другое. Не надо трогать мою Родину, великую и прекрасную Россию. Я не могу жить без неё – несчастной, великой и прекрасной страны.

– Покойнее всего вам где? На сцене, дома, в кабинете, в вашем уютном домике в Логиново?

– Этот домик в Логиново так напоминает мне детство... Там тихо, муха жужжит и бьётся в стекло. Там погружаешься в иной мир, выдуманный и прекрасный. С 1996 года у меня эта дача, и все пьесы с того времени, которые потом шли и идут в больших театрах, в том числе за границей, я написал там. Там тихо и спокойно, там невероятно, будто ты один в космосе. И там приходят какие-то немыслимые образы, люди, которых ты прописываешь…

А так мне комфортно и в квартире, и в театре – тут я хозяин и про каждую штучку (про этот стол, про что угодно) могу рассказать историю.

– У вас талант выбирать эти «штучки». И главное, где? На барахолках и вещевых рынках.

– Так идёшь-идёшь, и будто кто-то тебе говорит: «Поверни голову!» Поворачиваешь и натыкаешься взглядом на то, что тебе надо. Спасибо китайцам, за все эти годы я всё купил именно на этих рынках. Помню, ставил «Короля Лира», поехал на рынок и увидел зелёные мешки для мусора. Попросил двести штук. Привёз в театр, мы в них дырки прорезали, артистов нарядил, смотрю… батюшки, они как будто из мрамора сделаны. Люблю, когда театр делается из ничего, из говна и палки! Раз, и мусорные мешки невероятным образом стали произведением искусства.

– А идеи артистов рассматриваете?

– Если я чувствую, что это интересно, почему нет? Театр – это же совместный процесс. Но часто они фантазируют не в ту сторону, поэтому в основном они слушают меня, смотрят на меня: скажи, подскажи. Я говорю, а они припекают к этому что-то своё. За эти годы мы научились понимать друг друга с полуслова.

– Вы тиран и деспот: «уберите хлеб из овина, я подожгу овин»?

– Конечно. Я тиран, точнее, диктатор. Но не самодур. А в театре и должна быть диктатура одного человека. Если каждый начнёт тянуть одеяло на себя, всё очень быстро развалится. Нет у меня такого, чтобы кто-то возбухал, говорил: «Почему ты так делаешь?» Не нравится – скрипи за кулисами зубами, а мне в глаза не надо ничего говорить. Это мой театр, я здесь хозяин, как хочу, так и делаю.

Плохое прилипает

– Вы человек независимый, но ведь и вас может что-то обидеть?

– Господи, конечно… Как в «Гамлете»: «…и более всего насмешки недостойных над достойным». Ужасно обижает, когда походя говорят: «Ты вообще барахло».

– Но вы же знаете, что не барахло.

– Мы по этому поводу говорили с Ахеджаковой. Она жаловалась: «Меня всю жизнь обижали». Я ей: «Лия, вы великая, прекрасная, замечательная артистка. Что вы такое говорите!» Знаете, что она сказала? «Коля, хорошее не запоминается, прилипает только плохое». К сожалению, так и есть. Мне кто-нибудь хорошее скажет – мимо ушей. А если гадость, сразу становится больно, обидно, и запомнится это на всю жизнь.

– Как стало больно от того, что бывшее помещение «Коляда-театра» на проспекте Ленина отдали театру «Место»?

– Когда нас выгоняли оттуда, я был главным действующим лицом этого кошмара. Столько тогда было нервов, горя, беды… Нас гнали-гнали-гнали, разрубили нашу сцену, костюмы залили масляной краской. Чего только не было! Выгоняли все хором, ни одна тварь не помогла, никто не сказал: «Прекратите над Колядой издеваться, Коляду изучают в университетах по всему миру». Я тогда был на грани самоубийства, так это всё было отвратительно, вы себе представить не можете.

В этом подвале хотели открыть ресторан. И вдруг я узнаю, что это помещение отдают театру, который только что был создан на бумаге и ничего не сделал для города! Если бы там ресторан открыли, ей Богу, я бы так не обижался. Этот случай показал лицо нашей власти, кто ей дорог, а кто не дорог. Меня эта ситуация просто взбесила! Слов нет… Все уже всё забыли, а я не могу. Я вот смотрю фотографии нашей забастовки, то, как мы лежали на улице, – это же позорище! Мои пьесы тогда уже шли по всему миру, но хоть бы кто-то проявил уважение к Коляде. Нет, кто ты такой? Да пошёл ты! А когда я сдохну, они прибегут и будут возле гроба говорить, как мне помогали, как меня любили. Я уже своим всем сказал, кого от гроба ссаными тряпками гнать.

Всё по Пушкину, как у него Годунов говорит: «Они любить умеют только мёртвых». Никуда от этого не денешься. Только кто помрёт, сразу начинают книги издавать, чтения и выставки устраивать. А при жизни кто помогал? Никто. Тот же Борис Рыжий – тысячу книг издали. Кто ему при жизни помогал? Никто!

Да плевать уже, пусть что хотят, то и делают.

– Николай Владимирович, ваши кулинарные посты в соцсети бесконечно аппетитны. Судя по всему, вам на кухне уютно?

– Я там отдыхаю, и это тоже творчество: то положить, это добавить по наитию, этим приправить. Пробуешь – получилось вкусно. Я же немного попробую, а потом всё сюда, в театр, несу, мои всё сожрут, а потом хвалят: «Как ты такие борщи готовишь?!» А мне приятно. Приду в буфет, они все сидят с тарелками, едят – моя семья.